Моя семья происходит из Черновцов (Czernowitz, как этот город назывался в Австро-Венгерской империи, или Cernăuţi в Румынии после 1918-го, или Чернівці— в Украине после 1939 года). Отец, занимавший высокий пост в румынском внешнеполитическом ведомстве, был консервативным националистом, но одновременно демократом, считавшим себя слугой нации — под ней он подразумевал народ. Моей матери не было дела до румынского или любого другого национализма; она сожалела о распаде Австро-Венгерской империи. Император Франц-Иосиф, умерший, когда ей было шестнадцать, остался для нее образцом непогрешимого правителя. Позднее она с большим энтузиазмом отнеслась к раннему паневропейскому движению.
В 1943 году мой отец находился на службе в Берлине, и родители отправили меня в Швейцарию, подальше от войны. Летом 1944-го мать присоединилась ко мне, и отец, по невообразимому стечению счастливых обстоятельств (поговаривали, что его предупредили, хотя это было не так), приехал к нам в отпуск на неделю — как раз ту самую неделю, когда Румыния перешла на сторону союзников. Он уже не мог вернуться в Германию (позднее мы узнали, что гестапо ожидало его возвращения) и получил новую должность в румынском дипломатическом представительстве в Берне. Швейцария стала нашим домом.
Я окончил здесь среднюю школу, из тех, куда отправляли своих детей семьи правящего класса, чтобы обеспечить им достойную карьеру. Родители надеялись, что я пойду по стопам отца и получу место в румынской дипломатической службе, но история распорядилась иначе. В 1945–47 гогдах в Румынии был установлен сталинистский режим. В декабре 1947-го отец подал в отставку; его отозвали, но он отказался возвращаться. В 1949 году наша семья была лишена румынского гражданства (и с ним средств к существованию, что привело к серьезному кризису в отношениях родителей, о чем я тогда счастливо не подозревал и узнал лишь много позднее).
Итак, я был молод, лишен гражданства и свободен от давления семьи. Возможно, я стал единственным человеком в мире, для которого утверждение сталинизма в Румынии означало личное освобождение, хотя и не сознавал этого.
Между тем у меня возникли новые интересы. Я стал к тому времени весьма политизирован, хотя мой интерес к политике развился благодаря увлечению историей балканских войн начала XX века, о которых отец рассказывал мне, как и об эпизодах времен его собственной службы в качестве командира бронепоезда румынской армии во время Первой мировой войны. К восемнадцати годам я пришел к убеждению, что единственной достойной целью в жизни является служение обществу, а единственной достойной борьбой — борьба за справедливость.
Как конкретно реализовать эти устремления, я не имел ни малейшего понятия. Социалистические партии казались скучными. Сталинизм я даже не рассматривал как возможную альтернативу (хотя некоторые аргументы Глеткина в кёстлеровской «Слепящей тьме» казались неприятно убедительными). Я открыл для себя сюрреализм и был очарован его радикальным бунтом в литературе и живописи. Я также увлекся экзистенциализмом, запоем читал Камю, Сартра, де Бовуар, а заодно Мальро и Кёстлера (позднее— Шпербера, Сержа, Оруэлла).
Последний год в школе у меня был блестящий учитель философии, француз; однажды он вскользь упомянул Vérité, газету французских троцкистов. Я запомнил это название. Передо мной открывались неведомые земли, которые еще предстояло исследовать.
***
После школы я не знал, кем быть, но благодаря случайной встрече получил стипендию в Канзасском университете в Лоуренсе, куда приехал в августе 1949 года. Через некоторое время я нашел подходящий круг общения в кооперативных общежитиях студентов, преимущественно населенных тогда ветеранами войны, которые получали стипендии по государственной программе GI-Bill. Некоторые из них участвовали в предвыборной кампании Прогрессивной партии, в 1948 году выдвинувшей Генри Уоллеса в президенты. Среди них был один итальянец, член социалистического антифашистского движения сопротивления Giustizia e Liberta («Справедливость и свобода»). В отличие от населения обычных кампусов, жильцов кооперативных общежитий объединяла определенная общность взглядов; например, в нашем единственный чернокожий был членом Социалистической партии.
Меня приняли в редакцию небольшого оппозиционного студенческого журнала с литературными притязаниями и леволиберальной позицией. Издания разных университетов обменивались друг с другом своими выпусками; так мне в руки попал экземпляр Anvil & Student Partisan, журнала, который издавался для студенческой аудитории Социалистической молодежной лигой (СМЛ), и он заинтересовал меня настолько, что мне захотелось познакомиться с его редактором. Летом 1950 года, благодаря поездке в Нью-Йорк, у меня появилась такая возможность. Так я впервые встретился с Джули Джекобсоном. У нас состоялась долгая беседа; он познакомил меня с Хэлом Дрейпером и Гордоном Хаскеллом — командой газеты Независимой социалистической лиги Labor Action; в тот момент они как раз паковали вещи, перебираясь с Лонг-Айленда в новый офис на 14-й улице.
Представление СМЛ о социализме, одновременно революционном и демократическом, было близко к моему. Картина мира для меня вдруг прояснилась; события истории словно встали на свои места. Только с одним в воззрениях моих новых товарищей я не мог согласиться и сказал об этом Джули: с теорией «третьего лагеря», равным неприятием обоих противостоящих друг другу на мировой арене блоков. Мне казалось очевидным, что либеральная демократия, такая, как в США, во всех отношениях предпочтительнее тоталитарного полицейского государства, такого, как в СССР, а потому мы должны, хотя и критически, поддерживать ее в глобальном противостоянии. Мы поспорили об этом, и Джули сказал: «Ладно, давай ты напишешь статью для Anvil, изложишь свою позицию, а я напишу ответ, расскажу, что мы думаем. Получится дискуссия». «Что ж, — подумал я, — вполне подходящая идея». И вернулся в Канзас.
Однако стоило мне вновь оказаться за письменным столом, как произошла удивительная вещь: я обнаружил, что не могу написать статью, которую обещал Джули. Мои собственные аргументы начали казаться мне смутными и непродуманными. Я постепенно начал нащупывать то, что полностью осознал позднее: никакого «третьего лагеря» не существует, есть только «мы» и «они», только смысл их иной, нежели мы обсуждали в Нью-Йорке. «Третий лагерь» был теорией, рожденной в мире, поделенном между двумя сверхдержавами. Однако настоящая линия размежевания (так я объяснял это, когда начал вести профсоюзные курсы) проходит не вертикально, не между геополитическими блоками, а горизонтально и отделяет рабочий класс от тех, кто правит им. Нет «Востока» и «Запада»; есть те, кто «наверху», и те, кто «внизу», — и мы вместе с рабочими.
Поэтому я написал Джули, что не могу дать статью и присоединяюсь к СМЛ.
Следующие месяцы прошли как в лихорадке. Я погрузился в политическую работу со всем пылом новообращенного, забросил учебу, провалил экзамены и был отчислен из университета, к тому же, привлек внимание властей (иммиграционной службы и ФБР). Меня арестовали и выпустили под залог при условии, что я предстану перед инспектором в центральном офисе иммиграционной службы в Нью-Йорке и «приведу аргументы, почему меня нельзя депортировать из страны».
Без гражданства, с просроченной студенческой визой, отчисленный из университета и без денег — мои переговорные позиции были куда слабее, чем я мог бы желать. Я отправился в Нью-Йорк вместе с Лиз, членом СМЛ из Чикаго — моей будущей женой.
Мы прожили в Нью-Йорке около шести месяцев, ожидая рассмотрения моего дела. Нашли временную работу в Публичной библиотеке и создали там профсоюз, вошедший в Организационный комитет работников государственного и общественного сектора КПП (в 1955 году эта организация слилась с отраслевым профсоюзом в составе АФТ и стала называться AFCSME). Первичка AFCSME в Публичной библиотеке Нью-Йорка существует до сих пор; и поскольку это единственный профсоюз, в создании которого я принимал непосредственное участие, я испытываю к нему сентиментальные чувства. Когда мы с Лиз уехали из Нью-Йорка, другой товарищ из СМЛ устроился на работу в библиотеку и продолжил там профсоюзную работу.
Наконец состоялось слушание в иммиграционной службе. Инспектор сидел перед стопкой документов, свидетельствующих о моей подрывной деятельности. Он долго молча смотрел на меня и, без сомнения, пришел к выводу, что я представляю куда меньшую угрозу безопасности США, чем полагало ФБР и чем думал я сам. Он сложил руки в почти молитвенном жесте, помолчал еще минуту и сообщил, что «предоставляет мне право добровольного отъезда». Мера более мягкая, чем высылка из страны, но все же делающая практически невозможным возвращение в Штаты.
Итак, в марте 1953 года я вернулся в Швейцарию вместе с Лиз. Обдумав ситуацию, я пришел к выводу, что могу принести пользу НСЛ двумя путями: писать репортажи о европейских событиях для изданий организации и укреплять сеть ее международных связей. Именно так я и поступил, предварительно обсудив это с Хэлом Дрейпером.
***
Между тем нам нужно было как-то устраивать свою новую жизнь в Женеве. Мы поселились у моих родителей, и отношения с ними стали напряженными. Ничто в их прошлой жизни не могло подготовить их к возвращению блудного сына в качестве активиста троцкистской организации, да еще с женой, которую они не приняли (родителям казалось, что она «контролирует» меня). К счастью, Лиз нашла работу, мы смогли переехать, и жизнь постепенно стала налаживаться. Я хотел устроиться стажером в типографию, чтобы влиться в ряды пролетариата.
Через немецкие контакты НСЛ я познакомился с Генри Якоби и его женой Фридой, близкими товарищами Отто Рюле, лидера немецких «коммунистов советов». В 1940 году они смогли бежать в США через Чехословакию и Францию, получили американское гражданство и жили теперь в Женеве, где Генри занимал пост директора Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН. Он очень много знал и стал моим наставником. «Не глупи, — посоветовал он мне, — закончи университет, получи степень, она тебе пригодится». И после того, как в 1958 году я стал магистром, он взял меня на работу в женевский офис ООН.
Генри Якоби писал под псевдонимом Себастьян Франк в Funken, небольшом журнале, издававшемся во Франкфурте остатками различных марксистских групп люксембургианского толка. Я установил с ними контакт, переписывался и сотрудничал в 1953–1958 гг., стремясь создать международную сеть независимых левых социалистов.
Среди них были старые союзники НСЛ, история отношений с которыми восходила еще ко временам Лондонского бюро: британская НДП, ПОУМ, Марсо Пивер, вновь активно работавший в левом крыле французской Соцпартии, синдикалисты из журнала Revolution Proletarienne («Пролетарская революция»), греческий археомарксист Димитрий Иотопоулос. И новые товарищи: датский синдикалист Карл Генрих Петерсен; группа Orientering («Oриентиры») — анти-НАТОвский левый откол от Норвежской рабочей партии; Unione Socialista Independenta (Независимый социалистический союз) — титоистский откол 1951 года от Компартии Италии; журнал Socialist Review, позднее переименованный в International Socialist, редактор которого Бернард Дикс публиковался в Labor Action; Уолтер Кендалл из британского журнала Voice и многие другие. В широком смысле они и представляли «третий лагерь» в Европе.
Я также связывался и с «официальными» троцкистскими группами в Бельгии, Франции, Италии, Нидерландах и Швейцарии, но у них, разумеется, была собственная повестка, и они ориентировались на американскую Социалистическую рабочую партию, сектантскую и жестко отрицающую всякий «центризм». Так что из этих контактов ничего не вышло.
Моя деятельность по созданию сети контактов не привела к установлению каких-либо устойчивых связей — различия в политической культуре и традициях были слишком велики, а организации слишком слабы, чтобы поддерживать какое-либо общее начинание на международном уровне. Удалось добиться лишь более активного сотрудничества между различными изданиями и укрепления межличностных связей.
В мае 1960 года в Брюсселе состоялась Конференция социалистической периодической печати, организованная Институтом Имре Надя, политическим центром, созданным венгерскими социалистами-эмигрантами, которые были связаны с «ревизионистскими» тенденциями в Компартии Венгрии (до 1956 года). В конференции участвовали представители 14 печатных изданий из Франции, Германии, Италии, Испании (в эмиграции) и США. Я представлял журнал New Politics («Новая политика»), Майк Кидрон— International Socialism («Международный социализм»), Вилебальдо Солано — орган ПОУМ Tribuna Socialista («Социалистическая трибуна»).
Конференция приняла две резолюции. В одной участники выражали стремление как можно шире развивать практическое взаимодействие в форме обмена материалами и адресами, взаимной поддержки и информирования о планах своей работы. Решили также дважды в год выпускать совместный бюллетень. Вторая резолюция была посвящена двум вопросам: независимой политике рабочего класса и природе и перспективам кубинской революции.
Хотя итоги конференции представляются достаточно скромными, она стала кульминационным пунктом сотрудничества независимых левых за десятилетие. К сожалению, координация дальнейшего сотрудничества была поручена Институту Имре Надя, который не справился с подобной нагрузкой и в 1963 году закрылся из-за недостатка финансирования. Другие международные встречи так и не состоялись, а затем подъем 1969 года открыл для независимых левых иные возможности.
С 1953 года я сотрудничал в Labor Action и в основном писал о событиях во Франции под псевдонимом Андре Джакометти. Почему Джакометти? Потому что тогда я был, да и сейчас остаюсь, горячим поклонником творчества великого швейцарского скульптора Альберто Джакометти (чья самая известная работа «Шагающий человек» помещена на банкноту в 100 франков). Я оставался корреспондентом Labor Action до самого 1958 года, когда НСЛ самораспустилась, став частью Социалистической партии США. Я также давал материалы в New International; в их числе — очерк «Движение рабочего класса в тропической Африке», посвященный профсоюзам стран к югу от Сахары и вышедший в трех частях в 1956 и 1957 гг.; в то время американские левые почти ничего не знали об Африке и ее профсоюзах. После самороспуска НСЛ я сохранил контакт с Хэлом Дрейпером, Джули и Филлис Джекобсонами, основавшими журнал New Politics, в котором я тоже печатался. А после раскола Соцпартии в 1972 году по вопросу о войне во Вьетнаме я поддерживал связь с товарищами из Организационного комитета демократических социалистов (DSOC).
Я сотрудничал также c New International Review, который тогда редактировал Эрик Ли, переписывался с Богданом Деничем и многими другими. В 1955 году я вступил в Социал-демократическую партию Швейцарии (известную как Соцпартия во французских и итальянских кантонах), членом которой остаюсь до сих пор.
***
В 1954 году началась война в Алжире, и большинство моих репортажей оказались посвящены ей. Моя позиция, как и позиция НСЛ, состояла, разумеется, в поддержке движения за независимость, но вовсе не той его части, которая в итоге одержала верх. Я поддерживал Алжирское национальное движение (АНД), лидером которого был Ахмед Мессали Хадж. Я встречался с Мессали и был поражен его скромностью и достоинством, но больше всего общался с активистами связанного с АНД Союза трудящихся Алжира (USTA), основанного в феврале 1956 года. В них я видел революционную устремленность, интернационализм и дух независимости, которые всегда составляли лучшее в рабочем движении. И именно такие качества обрекли эти организации на уничтожение.
Восстание, положившее начало Алжирской войне, подняла группа, отколовшаяся от партии Мессали и именовавшая себя Фронтом национального освобождения (ФНО). ФНО немедленно выступил против лидерства Мессали, в том числе — с оружием в руках. Внутри алжирского движения за независимость началась гражданская война. ФНО пользовался поддержкой сторонников Насера в Египте, Марокко и Тунисе, компартии Франции и IV Интернационала. Спустя неделю после регистрации USTA ФНО зарегистрировал собственную профсоюзную федерацию — Всеобщий союз рабочих Алжира (UGTA), существовавший только на бумаге.
АНД и USTA пользовались поддержкой одной из трех ветвей французского троцкизма — Интернационалистской Коммунистической партии (PCI) Пьера Ламбера, а также группы Revolution Proletarienne, анархо-синдикалистов в профцентре Force Ouvriere, ПОУМ, анархистов, отдельных социалистов — и, по крайней мере, ста тысяч алжирских рабочих во Франции, среди которых UGTA и ФНО не имели никакого влияния. Базой для ФНО служили контролируемые Компартией муниципалитеты… И у него были собственные команды убийц.
В Алжире ФНО пользовался военным превосходством и быстро разгромил партизанские отряды АНД. Во Франции, где у АНД была массовая поддержка в среде рабочего класса, разделаться с ним оказалось не так просто. Но АНД столкнулось одновременно с репрессиями французских властей и кампанией террора, развязанной ФНО с опорой на подконтрольные коммунистам муниципалитеты, и оказалось неспособным противостоять этой двойной атаке. Число жертв гражданской войны внутри алжирского движения за независимость на территории Франции оценивается в 6000 человек. К 1961 году большинство лидеров USTA были убиты или находились в тюрьме, и ФНО утвердил свою гегемонию.
Убийства лидеров и активистов АНД и USTA сопровождались, в традициях сталинизма, кампанией клеветы, представлявшей Мессали и его последователей пособниками французского правительства. И эта ложь оказалась очень эффективной. Ей поверили даже такие опытные товарищи, как Джим Хиггинс из журнала International Socialism, от которого можно было ожидать большей прозорливости.
Последний генеральный секретарь USTA, Абдеррахман Бенсид, в 1961 году пытался вместе со своей женой и маленьким сыном получить политическое убежище в Швейцарии. Они жили у меня дома полгода, но в итоге вернулись на родину, в Тлемсен. Бенсид в то время уже был серьезно болен (он страдал от неврологического расстройства) и умер в Тлемсене в 1978 году в возрасте всего лишь 46 лет.
***
Между тем в 1960 году в моей жизни произошел новый поворот.
В 1956 году социологический факультет Университета Женевы направил меня на конференцию EPA — Европейского агентства производительности в Рим. Это было невероятно скучное сборище технократов. Так полагал еще один человек, которого я там встретил — Чарльз Левинсон, помощник генерального секретаря Международной федерации металлистов (МФМ). Мы стали друзьями, и в 1960 году Левинсон сказал мне, что Юул Поулсен, генеральный секретарь Международного союза пищевиков IUF, ищет помощника.
Я ухватился за это. Моя работа в ООН была приятной, хорошо оплачивалась и оставляла массу свободного времени для политической деятельности, но не имела перспектив. К тому времени я осознал, что между политическим и профсоюзным крылом рабочего движения я делаю выбор в пользу второго. Меня не интересовала политическая карьера, и я видел в профсоюзах передовой фронт и одновременно последнюю линию обороны рабочего класса— именно здесь я хотел находиться. Незадолго до этого Джули Джекобсон обвинил меня в «синдикалистском уклоне», и надо сказать, не без оснований.
Итак, в августе 1960 года я приступил к работе в секретариате IUF в качестве «на все руки мастера».
Некоторое время все шло своим чередом. Тогда основной функцией IUF, как и большинства Международных профсоюзных секретариатов, была организация обмена информацией между членскими организациями. Однако Юул Поулсен считал, что международная профсоюзная федерация способна на большее. Он был убежденным социал-демократом и, хотя капиталистический мир переживал тогда «золотой век» социального партнерства, генсек чувствовал, что в будущем профсоюзная борьба неизбежно сделается общемировой, а потому нашим приоритетом должно стать строительство по-настоящему международной организации. Так что мои навыки и опыт оказались весьма кстати. Я начал закладывать основы расширения IUF в Азии и Тихоокеанском регионе, редактировал ежемесячный бюллетень и т. д.
В 1962 году со мной связался Дан Бенедикт, в то время назначенный помощником генерального секретаря МФМ и переехавший в Женеву. Он был членом Рабочей партии (затем НСЛ). В МФМ он занимался в основном контактами с Латинской Америкой и Средиземноморским регионом. Скоро мы стали товарищами и близкими друзьями.
***
В следующем, 1963 году Бенедикт сообщил мне, что ЦРУ США внедрилось в наши профсоюзные структуры в Латинской Америке. Дело в том, что в 1959 году Руководящий комитет IUF (небольшой орган, в то время полностью состоявший из европейцев) принял предложение АФТ-КПП выделить за их счет представителя для работы и расширения присутствия IUF в Латинской Америке. Этим представителем, который в 1960 году получил контроль над работой IUF в регионе, оказался Эндрю Маклиллан, человек не из профсоюзной среды, тесно сотрудничавший с американскими правительственными агентствами (ЦРУ и, возможно, военной разведкой) и использовавший IUF в качестве прикрытия для создания собственной агентурной сети, преимущественно в Центральной Америке.
Мы с Поулсеном не сразу поняли, что происходит. Мы отмечали только растущие трудности в отношениях с Межамериканским офисом, работа и приоритеты которого не соответствовали политике IUF. Запросы и инструкции Секретариата игнорировались, а проводимые мероприятия не имели смысла с профсоюзной точки зрения. Была и реакция со стороны региона. Так, Профсоюз работников сахарного производства Мексики, наша крупнейшая членская организация в Латинской Америке, прекратил сотрудничество с IUF. Когда Поулсен спросил, почему, ответ был: мы не можем больше этого терпеть.
Когда Бенедикт рассказал мне о причинах происходящего, все встало на свои места. Я сразу пошел к Поулсену и поговорил с ним. Фактически IUF потерял контроль над собственными региональными структурами в Латинской Америке. Мы не влияли ни на кадры, ни на политику, ни на мероприятия.
Стало ясно, что у нас только один выход: сохранить целостность организации можно было лишь ценой полного прекращения работы латиноамериканской структуры IUF. Мы также понимали, что это будет означать серьезный конфликт с АФТ-КПП.
Нам повезло: две крупнейшие членские организации IUF в Америке придерживались левой направленности. Объединение мясников возглавлял Пэт Горман, старый социалист, не выносивший тогдашнего президента АФТ-КПП Джорджа Мини с его политикой. Во главе же Объединения рабочих упаковочных предприятий Америки стоял Ральф Хельстейн, широко образованный и довольно радикальный профсоюзник, не имевший определенных политических взглядов и способный выступать посредником между разными группами. В исполнительных комитетах обеих организаций было много радикально настроенных людей — от членов Компартии до сторонников Индустриальных рабочих мира (IWW). Так что нашему плану была обеспечена поддержка, по крайней мере, двух ведущих членских организаций в США.
Когда Поулсен приехал в Чикаго, чтобы посоветоваться с Горманом и Хельстейном, они ответили незамедлительно и единодушно: нужно уничтожить эту структуру. Так что моим следующим заданием стала подготовка обоснования данного решения для Руководящего комитета IUF, заседание которого было намечено на октябрь 1965 года в Гамбурге. Его члены изучили материал и без долгих споров единогласно постановили до конца года закрыть все офисы в Латинской Америке и уволить их сотрудников. Когда мы начали претворять решение в жизнь, то обнаружили, что увольняем куда больше людей, чем могли предположить. Например, в Колумбии, помимо двух известных нам сотрудников, мы уволили еще двадцать три, о существовании которых даже не подозревали.
Нам предстояло решить, как работать дальше. Следовало найти способ возобновить деятельность в Латинской Америке так, чтобы впредь обезопасить наши структуры от захвата извне. Решение оказалось простым: дать дорогу демократии. В 1966 году Поулсен созвал региональную конференцию и внес предложение создать Латиноамериканскую организацию (больше никакого «Межамериканского» офиса и североамериканского доминирования). Всем членским организациям предлагалось избрать региональный комитет, который станет фактическим руководящим органом федерации, а также регионального секретаря (больше никаких «проконсулов», назначаемых из Вашингтона, Женевы или откуда-то еще).
Предложение приняли с энтузиазмом и облегчением (в IUF наконец осознали весь масштаб проблемы) и незамедлительно реализовали. Из двух кандидатов на должность регионального секретаря конференция избрала Энильдо Иглесиаса из Профсоюза табачников Уругвая, сына испанского эмигранта, члена Национальной конфедерации труда (CNT). Он вполне разделял нашу позицию.
Региональная организация IUF в Латинской Америке послужила моделью для постановки работы в других частях света — в Азии и Тихоокеанском регионе, Африке, Европе и, на некоторое время, в Северной Америке. Она успешно противостояла угрозам, исходившим с трех сторон: от ЦРУ и его прикрытия в профсоюзах, от Всемирной федерации профсоюзов и компартий и от Латиноамериканского центра трудящихся (CLAT — региональной организации Всемирной конфедерации труда). Одновременно она давала отпор транснациональным компаниям и военным диктатурам, установленным в Аргентине, Бразилии, Чили и Уругвае. Наша латиноамериканская организация сопротивлялась, боролась и в конечном счете побеждала именно благодаря своим крепким демократическим связям с национальными профсоюзами, на которые она опирается и по сей день. Она пользуется таким уровнем доверия и поддержки, какой редко встретишь у других профсоюзных организаций.
Но, как и следовало ожидать, «империя нанесла ответный удар». Решительность, с которой IUF прервал программу работы, ранее согласованную с АФТ-КПП, произвела ошеломляющее воздействие на международный отдел Федерации. В то время его возглавлял Джей Ловстон со своим подручным Ирвингом Брауном. Как такое могло произойти? — спрашивали они себя. (Это было еще до скандального разоблачения внедрения агентов ЦРУ в организации гражданского общества, сделанного журналом Ramparts и газетой New York Times в 1966–1967 гг.). Ответ напрашивался — происки врагов. Обнаружив мое старое досье, составленное ФБР, они точно определили, кто именно враг.
Решительное столкновение произошло в 1967 году на Конгрессе IUF в Дублине.
Поулсен достиг пенсионного возраста и должен был передать пост новому генсеку. Я был своего рода его «естественным приемником» и, разумеется, выставил свою кандидатуру. Но на конгрессе Макс Гринберг, председатель Профсоюза работников розничной и оптовой торговли, выступавший от лица американских профсоюзов, выпив успокоительного, заявил, что моя кандидатура неприемлема, и, если меня изберут, американцы покинут IUF.
Делегаты конгресса оказались в сложной ситуации. После выступления Гринберга немцы и швейцарцы выдвинули своего кандидата, но было ясно, что он не получит нужной поддержки. Делегат Профсоюза пекарей Шотландии советовал мне продолжать борьбу. Представитель Профсоюза пищевиков Турции подошел ко мне со словами: «Не бойся, турки с тобой». Я решил рискнуть и, к недоумению моих сторонников, согласился на то, чтобы решение принял не конгресс, а Исполком в следующем, 1968 году; до тех пор Поулсен должен был оставаться на своем посту. Мне требовалось выиграть время.
В последние месяцы 1967 года происходили странные события. У меня случился приступ радикулита, из-за которого мне пришлось почти месяц провести в больнице. Когда я выписался, меня стали посещать люди, которых явно посылали, чтобы разузнать обо мне больше. Среди них был, например, некий профессор из Мичиганского университета, занимавшийся антропологическими исследованиями в Чили и желавший узнать мое мнение о генерале де Голле. Это было смешно, и я сказал ему: «Мы очень маленькая организация и не можем изменить мир. Но одно я вам скажу: где бы и когда бы мы ни обнаружили агентов ЦРУ в наших рядах, мы немедленно выкинем их вон».
В другой раз в офис IUF ко мне пришел какой-то долговязый тип из Фонда Карнеги, положил свой дипломат передо мной на стол и спросил, почему я не появляюсь на вечеринках, где собираются сотрудники международных организаций. Это интересовало его в связи с исследованием социализации работников международных организаций в Женеве. Когда он уходил из моего кабинета, то заметил портрет Андреса Нина, которого узнал, повернулся ко мне и сказал: «Довольно противоречивая фигура, не правда ли?» На что я ответил: «Как и многое в этой жизни», — и закрыл за ним дверь.
Между тем Пэт Горман разобрался, что происходит, и когда Исполком собрался на свое заседание в 1968 году, перед его членами лежал длинный телекс, посвященный описанию моих достоинств и заканчивающийся заявлением, что, если я не буду избран, Объединение мясников выйдет из IUF. Европейцы поняли ситуацию, и Исполком избрал меня исполняющим обязанности генерального секретаря; против голосовал только Гринберг.
Следующий конгресс IUF состоялся в 1970 году в Цюрихе. На тот момент я был единственным кандидатом на пост генерального секретаря. Но на пост президента претендовал Дэн Конвей, председатель Американского союза пекарей. Перед конгрессом Конвей пригласил меня на обед в Женеве и сказал: «Тебя, вероятно, изберут генеральным секретарем, а меня — президентом, нам придется работать вместе. Что ты имеешь против ЦРУ?» Я знал, что он был некоторое время профсоюзным органайзером в западных штатах и спросил: «Когда приезжаешь в новый город, чтобы организовать профсоюз пекарей, кто для тебя будет самой большой проблемой?» — и он ответил: «Шериф». Я сказал: «Именно. ЦРУ — это всемирный шериф. Я не люблю копов». После этого разговора мы прекрасно поладили. Конвей не принадлежал к левым, он вообще не очень интересовался политикой, но был абсолютно честным профсоюзником и достойным человеком.
Конгресс 1970 года единодушно утвердил меня на посту генерального секретаря (за год до этого я получил швейцарское гражданство), а Дэна Конвея избрал президентом IUF (в конечном счете американцы выдвинули его, а не Макса Гринберга, чья кандидатура тоже обсуждалась). Когда Конвей вернулся в Вашингтон, ему позвонил Джей Ловстон и сказал, что теперь пришло время «навести порядок». Конвей ответил, что не собирается заниматься ничем подобным; из-за этого его так никогда и не избрали в исполком АФТ-КПП.
***
Международный отдел АФТ-КПП продолжал войну против IUF в Латинской Америке руками другого Секретариата, где имел некоторое влияние, — Международной федерации офисных и торговых работников, больше известной по своей французской аббревиатуре FIET. Внутри нее было создано объединение из полудюжины небольших профсоюзов пищевиков, рассчитывавших на достойное вознаграждение за свою лояльность «свободному миру».
Эта инициатива так ни к чему и не привела и легла пятном на репутацию Объединенного профсоюза пищевиков и работников торговли (UFCW), довольно крупной организации, возникшей в результате слияния в 1979 году Объединения мясников и Международного союза торговых служащих. UFCW сохранил членство и в FIET, и в IUF и хотел положить конец конфликту. Вице-президент UFCW Том Уэйли организовал в столице Бразилии встречу всех заинтересованных сторон, закончившуюся соглашением, в соответствии с которым FIET прекращала работу в пищевой промышленности и смежных отраслях, включая ресторанно-гостиничный бизнес, и распускала соответствующую организацию в Латинской Америке, а IUF в ответ обещал больше на называть ее «ширмой для ЦРУ».
FIET существовала до 2000 года, когда объединилась с международными организациями связистов, печатников, работников СМИ и индустрии развлечений в рамках глобального профсоюза работников сферы обслуживания— UNI.
***
До сих пор я почти ничего не сказал о ВФП и ВКТ, кроме того, что для IUF в Латинской Америке отношения с ними представляли еще один фронт борьбы. Причина в том, что тут, собственно, мало что можно сказать. Региональная организация ВФП — «Постоянный конгресс профсоюзного единства трудящихся Латинской Америки» (CPUSTAL), основной членской организацией которой был кубинский профцентр (имевший подразделения и в пищевых секторах), — являлась всего лишь проводником международной политики сталинизма. Как профсоюзная организация она была полностью некомпетентна, ее присутствие никак не ощущалось на низовом уровне, а уж тем более в борьбе с транснациональными компаниями. Организации ВФП никогда не были для нас ни серьезными конкурентами, ни потенциальными политическими союзниками. Практически то же самое можно сказать и о ВКТ и ее региональной структуре CLAT, у которых всегда имелись значительные средства, получаемые от европейских католических институтов, но никогда не было хоть сколько-нибудь значительного членства. Консерваторы под маской радикальной риторики. Бессмысленные структуры.
***
Между тем, в начале 1970-х серьезная борьба развернулась за пределами IUF. Ивар Норен покидал пост генерального секретаря МФМ, и на конгрессе в Стокгольме на это место претендовали два кандидата: Дан Бенедикт и Герман Ребхан, сотрудник аппарата Союза объединенных рабочих автомобильной промышленности (UAW) в Чикаго, ранее координировавший работу МФМ в производственных советах в своей отрасли. Ребхан, как и Бенедикт, некогда был членом НСЛ, однако с тех пор эволюционировал вправо куда дальше, чем Шахтман12, и к тому времени, о котором идет речь, стал вполне лояльным членом команды Ловстона и Брауна. Я открыто занял сторону Бенедикта.
Ребхан пользовался активной поддержкой президента АФТ-КПП Джорджа Мини и Джея Ловстона, которые организовали беспрецедентную для международного рабочего движения кампанию за его избрание. В ход шли и угрозы, и посулы, и лесть. И все же Мини и Ловстон смогли заручиться поддержкой профсоюзов лишь трех крупных стран: США (кроме профсоюза электриков IUE), Германии (IG Metall) и Японии. Однако вместе с голосами нескольких небольших организаций, решивших стать на сторону сильного, они получили на Конгрессе голоса представителей 7 миллионов членов. Профсоюзы остального мира выступили в поддержку Бенедикта, но за ними стояло лишь 4 миллиона членов.
Противостояние между Бенедиктом и Ребханом было борьбой двух бывших однопартийцев из НСЛ: социалиста, всегда остававшегося верным своим принципам, — и циничного ренегата. Задача кампании в поддержку Ребхана состояла в том, чтобы привести МФМ на сторону США в холодной войне и одновременно помешать Бенедикту возглавить организацию и радикализировать ее повестку в союзе с IUF и ICF (Международной федерацией работников химической промышленности). Однако на деле Ребхану не удалось осуществить все задуманное. МФМ осталась в основном честной организацией. Но чего он, увы, достиг, так это формирования в ней культуры политического конформизма, которая была воспринята и его преемниками. Что ж, нейтрализация МФМ как прогрессивной силы стоила затраченных усилий.
Бенедикт занял должность помощника генерального секретаря МФМ, но довольно быстро стало ясно, что он не сможет ужиться с Ребханом. В 1977 году он ушел из организации и переехал в Канаду, где нашел работу в образовательном отделе Союза Объединенных рабочих автомобильной промышленности Канады (UAW-Канада, позднее CAW). В 1981 году Бенедикт получил канадское гражданство, чем был весьма доволен. В 1982-м он формально вышел на пенсию, но оставался активистом рабочего движения до самой своей смерти в 2003 году.
***
Другой мой союзник — Чарльз Левинсон — в 1964 стал генеральным секретарем Международного союза работников химической промышленности (ICF), вел несколько памятных и во многом новаторских кампаний против транснациональных корпораций и написал целый ряд замечательных книг о международном профсоюзном движении.
Одной из его подлинно исторических заслуг было разрушение Международной федерации работников нефтяной и химической промышленности (IFPCW). В отличие от почти всех остальных международных профсоюзных секретариатов, имевших социал-демократический характер и историю, восходящую к XIX веку (хотя ЦРУ и удалось внедриться в некоторые из них), IFPCW была полностью, с нуля создана ЦРУ. Ее основал в 1954 году Профсоюз работников нефтяной и химической промышленности и атомной энергетики (OCAW), входивший в АФТ-КПП. Первые президент (О.А. Найт) и генеральный секретарь IFPCW (Лойд А. Хаскинс) работали в OCAW. Ее штаб-квартира располагалась в Денвере.
Если эта организация и сделала что-то на благо рабочих до своего роспуска в 1975 году, то лишь по случайности. Основной же ее миссией было привлечь профсоюзы нефтяников, в первую очередь, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке, на сторону США в холодной войне. Когда в 1967 году были опубликованы документы, разоблачающие тайное финансирование общественных организаций со стороны ЦРУ, скандал затронул и IFPCW. В отчетах внешних аудиторов упоминались несколько каналов финансирования, связанных с ЦРУ, и стало очевидно, что существование организации полностью зависело от них.
Первоначально IFPCW не работала в химической отрасли и называлась профобъединением нефтяников — IFPW, но в 1963 году приняла решение распространить свою деятельность и на этот сектор, став соперником ICF. После разоблачений 1967 года Левинсон начал борьбу против подобных посягательств. До тех пор, пока Ловстон оставался руководителем международного отдела АФТ-КПП, IFPCW продолжала финансироваться через региональные представительства этого профцентра (которые, в свою очередь, получали средства от американских правительственных агентств, включая ЦРУ), но постепенно теряла поддержку.
В 1973 году IFPCW году попыталась начать переговоры с ICF о слиянии, предлагая последней стать европейской региональной организацией предполагаемого объединенного интернационала. В определенной степени это напоминало соглашение между Международной федерацией работников плантаций (IFPW, основанной в 1957 году) и преимущественно европейской Международной федерацией сельскохозяйственных рабочих (ILF, созданной в 1920 г.), в 1959 г. объединившихся и образовавших Международную федерацию работников плантаций, сельского хозяйства и смежных отраслей (IFPAAW). Последняя также с самого начала зависела от внешнего финансирования (получаемого от МКСП) и пришла в упадок, когда оно прекратилось. Остатки IFPAAW присоединились к IUF в 1994 году.
В случае IFPCW переговоры зашли в тупик, когда ICF выставила условием объединения отказ от финансовой помощи со стороны АФТ-КПП. Однако в июле 1974 года Эрнест Ли сменил Ловстона на посту директора международного отдела АФТ-КПП и по собственной инициативе прекратил финансирование IFPCW, в феврале 1975 года предложив ее членским организациям вступить в ICF. В том же месяце OCAW, где также произошла смена руководства, вышел из состава IFPCW, лишив ее тем самым финансовых поступлений. И в сентябре исполком IFPCW распустил организацию.
ICEF (ICF после присоединения к ней энергетиков) стала мощным глобальным союзом, но Левинсон лишился своего поста из-за глупой ошибки. В 1983 году ему пришлось уйти после того, как он повысил себе пенсию в качестве генерального секретаря, миновав положенную в таких случаях процедуру. Обстоятельства сложились против него: недалекий левак в секретариате, считавший себя героем-разоблачителем, поднял шум. Немецкие фармацевтические компании только ждали случая и не преминули им воспользоваться. Председатель Профсоюза работников химической промышленности Германии (а затем и президент ICEF) Герман Раппе, ярый сторонник «социального партнерства» и защитник интересов немецких транснациональных корпораций, добился отставки Левинсона. За ним последовала целая череда генеральных секретарей, но ни одному из них не удалось укрепить организацию и развивать ее как эффективную и боевую силу, какой она была под руководством Левинсона.
***
Начиная с 1980 года IUF оказался вовлечен в одну из крупнейших битв в своей истории, заставив компанию Coca-Cola прекратить преследования профсоюзных активистов на предприятии своего дилера в Гватемале и признать существование там профорганизации. Никто не верил, что такое возможно, но мы это сделали. К 1984 году на предприятии был новый собственник, новый коллективный договор и признанный профсоюз. Об этой истории говорилось неоднократно, поэтому не останавливаюсь здесь на ней подробно. Достаточно сказать, что, несмотря на наше активное участие в идейных и политических дискуссиях внутри рабочего движения, приоритетом для IUF всегда оставалось строительство эффективной и боевой организации, способной успешно противостоять даже крупнейшим транснациональным корпорациям. И кампания против Coca-Cola, которую мы вели — и выиграли — в 1980 и 1982 годах, показала, что мы действительно достигли цели.
***
Однако в 1970-х гг. нам пришлось вступить в еще одно важное политическое сражение, на этот раз — в Европе. Оно было связано с темой европейского сепаратизма, но по сути проблема состояла в том же, что и в Латинской Америке: речь шла о сохранении независимости и единства профсоюзного движения как движения самого рабочего класса. Создание в 1957 году Европейского экономического сообщества (Общего рынка) привело к образованию профсоюзами шести тогдашних государств — членов ЕЭС собственных комитетов, в том числе, внутри IUF. Существовало понимание, что профсоюзам ЕЭС требуется площадка для обсуждения своих специфических, связанных с Общим рынком проблем и координации действий в данной связи.
Ситуация изменилась, когда ЕЭС превратилось в Европейский союз, власть и амбиции которого простирались намного дальше. ЕС немедленно начал выстраивать и продвигать «европейскую идентичность» на всех уровнях, в том числе — внутри гражданского общества; и там, где не существовало структур, соответствовавших этим устремлениям, они активно создавались. Именно таким образом в 1973 году и возникла Европейская конфедерация профсоюзов (ЕКП), что привело к самороспуску региональной организации МКСП в Европе.
С самого начала ЕКП заявила о своей независимости от любых существующих профсоюзных структур. В нее вошли все европейские членские организации МКСП и ВКТ, независимо от отраслевых связей с тем или иным Международным профсоюзным секретариатом.
Однако ЕКП вовсе не была независима от Европейского союза. Напротив, вместо того, чтобы стать профсоюзным лобби в ЕС, она сделалась лобби Евросоюза в профсоюзном движении. 70% бюджета ЕКП составляли субсидии ЕС.
Она выстроила собственную отраслевую структуру, создав Европейские профсоюзные федерации (ЕПФ), не обязательно связанные с соответствующими Международными секретариатами. В ряде случаев европейские региональные организации Международных секретариатов становились отраслевыми ЕПФ, но, если секретариат не имел такой организации, он сталкивался с образованием помимо его воли такой структуры из его собственных членских организаций на средства ЕС. Именно так произошло и с Международной федерацией транспортников, и с IUF: наши европейские комитеты объявили себя ЕПФ и потребовали единоличного права решать все вопросы на уровне континента. По их мнению, IUF должен был заниматься Азией, Америкой и Африкой и не вмешиваться в профсоюзные дела в Европе, оставив эту прерогативу им.
Как генеральный секретарь IUF я не мог пойти на это. Меня шокировала вопиющая бесцеремонность руководства «европейской фракции» (в то время состоявшей из немецких, бельгийских и голландских членских организаций), их пренебрежение самой концепцией общности интересов международного рабочего класса и отказом от представления о себе как о части единого целого, их готовностью броситься в объятья кружка гнилых евро-националистов.
IUF не сталкивался со столь серьезной угрозой своему внутреннему единству со времен конфликта с ЦРУ в 1960-х гг. Собственно, явных угроз было три. Во-первых, опасность утратить независимость организации под влиянием финансирования со стороны ЕС. Во-вторых, риск исключения IUF из процесса взаимодействия с европейскими ТНК (что, кстати, произошло с МФМ). В-третьих, долгосрочная угроза финансовой стабильности IUF в целом и его способности поддерживать своих членов и более слабые организации в других частях света.
К счастью, многие наши членские организации не поддались доводам, подкрепленным финансированием ЕС. Некоторые не попали в сети профсоюзного европоцентризма, потому что их страны тогда не были членами ЕС. Другие оказались не готовы отвергнуть международную перспективу и отказаться от своей приверженности IUF и единству всех его членов. Для третьих имели значение обе причины. И, конечно, членские организации IUF за пределами континента смотрели на происходящее в Европе с отвращением.
Был только один способ ликвидировать угрозу: создать европейскую организацию IUF в рамках ее устава и объявить ее единственным легитимным представительством членских организаций IUF в Европе. Исполнительный комитет значительным большинством голосов утвердил этот план. Параллельно с ETUCF был создан Euro-IUF, который сразу вслед за ней подал заявку в ЕКП на признание в качестве Европейской профсоюзной федерации пищевиков. В результате ни одна из заявок удовлетворена не была. Возникла патовая ситуация.
Ее результатом стала своего рода семилетняя «гражданская война» внутри IUF в Европе, которая шла с переменным успехом. К счастью, поскольку сражения шли главным образом в аппаратной сфере, нам удалось удержать их в определенных границах, и IUF продолжал работать и развиваться. Неожиданно все окончилось благодаря смене руководства немецкого профсоюза: новый президент организации был убежден, что интересы IUF как всемирной организации стоят выше, чем региональные европейские проблемы, и остальным европейцам пришлось смириться.
В итоге ETUCF вошла в Euro-IUF. Возник Европейский комитет профсоюзов пищевиков, работников общественного питания и смежных отраслей в составе IUF (ECF-IUF), действовавший одновременно как европейская региональная организация по уставу IUF и как европейская федерация в составе ЕКП. Примерно в то же время сходные события произошли и в МФТ.
В общем, на этом история завершилась, хотя проявления европейского сепаратизма время от времени продолжают давать о себе знать: организация сменила название, став Европейской федерацией профсоюзов пищевиков, работников сельского хозяйства и туризма (EFFAT), и приняла новый логотип, в котором ничто не напоминает о связях с IUF. Она действует бюрократически и находится под сильным влиянием идеологии «социального партнерства», которую IUF не разделяет. Однако это уже не так важно. В целом трудности остались в прошлом.
***
Мой последний год в IUF был связан с необходимостью действовать в условиях распада советской империи, к которому мы были хорошо подготовлены в теории, но не на практике. Впрочем, это уже другая история.
Но вернемся к началу — к социализму «третьего лагеря».
Я не уверен, что если бы не вступил в свое время в НСЛ, не впитал ее политическую культуру, не разделил ее особого взгляда на мир и социализм, то смог бы сделать столько же для международного рабочего движения, сколько мне удалось за последние пятьдесят с лишним лет.
Но не сомневаюсь, что сделанное мною стало возможным благодаря моим товарищам Хэлу и Энн Дрейперам, Джулиусу и Филлис Джекобсонам; а также другим — таким, как Макс Шахтман, Альберт Глоцер, Герман Бенсон, Гордон Хаскелл, Эрнест Райс Маккини, Сол Мендельсон, Дебби Майер, Дон Ченоуэт, Эл Дэвидсон, Сэм Боттон; и тем, с кем я едва был знаком: Джо Фридману (Картеру), Полю Бернику, Джеку Рейдеру, Карлу Ширу; а также тем, кого я знал лишь по их произведениям: Льюису Козеру, Эрнесту Эр- беру, Стенли Пластрику, Ирвингу Хоу, Б.Дж. Уидикку — и многим другим.
Я обязан им многими часами бесед, переписки и чтения. Благодаря им я понял, что «третий лагерь» — лишь другое название для обозначения мирового рабочего класса в самом широком смысле слова, включая работников неформальной экономики, в основном, женщин и безземельных крестьян «третьего мира» (еще один устаревший термин, потому что два первых мира исчезли так же, как и два первых лагеря). Если говорить сегодняшним языком, то «третий лагерь» — это то же, что знаменитые «99%» движения «Occupy».
Я считаю, что ядро 99% — организованный рабочий класс, и наш долг, который выше любых других соображений и обстоятельств, — защищать единство и независимость его движения, профсоюзного или, шире, рабочего движения, от всех угроз, какое бы обличье они ни принимали. Именно это означало для меня быть независимым социалистом в рабочем движении на протяжении половины столетия. Или, говоря словами Маркса, исходить из того, что «освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом».
Понимание социализма, воспринятое в НСЛ и ставшее для меня теоретической парадигмой, помогло мне объяснить то отторжение, которое вызывал у меня сталинизм, да и любая другая форма авторитаризма, даже не связанная с преступлениями, подобными сталинским. НСЛ видела истинное лицо авторитарных течений, возникавших в «третьем мире», и никто из нас никогда не восхищался тем или иным мелкотравчатым диктатором, которого провозглашали новой путеводной звездой мирового социализма.
Точно так же НСЛ не закрывала глаза на бюрократические и авторитарные традиции внутри социал-демократии, которые — в сочетании с оппортунизмом, трусостью и банальной глупостью — нанесли огромный ущерб рабочему движению, приведя его к самым тяжким поражениям в его истории. Но даже в лучшие времена эти традиции прокладывали путь конформизму и пассивности, лишая активистов сил и заводя движение в тупик. НСЛ научила меня — и многих других — сопротивляться их влиянию.
Наконец, она научила меня смотреть дальше. Она никогда не считала, что капитализм агонизирует, и не заявляла каждые пять-десять лет о наступлении революционной ситуации. Большинство из нас знало: путь будет долгим, и мы едва ли доживем до воплощения нашей мечты. Но мы должны делать все, что в наших силах, где бы мы ни были.
